Эйфория. Иван Вырыпаев о своем фильме
Мы говорим с режиссером “Эйфории” на террасе отеля “Эксельсиор”. Человек театра, Иван Вырыпаев в кино дебютант, но разговор производит сильное впечатление системностью подхода к созданию фильма. Здесь классическая поверка алгеброй гармонии: эмоции в кино создаются жестко продуманным отбором средств воздействия на зрителя. Здесь сама интуиция интеллектуальна.
“Они виделись всего раз. На пьяной свадьбе. Их взгляды встретились. Это оно. То, чего они никогда не знали, то, чего они не могут понять, осознать, произошло. Теперь им невозможно жить, дышать друг без друга. Словно мощным речным потоком, сильным космическим магнитом с непреодолимой силой манит, влечет, притягивает их друг к другу. Они уже не принадлежат себе, своим родным и друзьям.
Жила она с мужем. Он постарше, она еще молода и красива. У них была маленькая дочка и злая собака. А была ли любовь?
А где-то жил он, с выжженной, подобно степной траве, копной льняных волос и пронзительно-голубыми как южное небо глазами.
«Что теперь делать? – Я не знаю…» Знает он. Муж. Он не то, чтобы злой или глупый. Такой, какой есть. Просто живет. Что делать, когда собака откусила дочке палец? Отрезать палец, убить собаку. Жена уходит из дома? Спалить дом. Что делать, когда она уходит к другому? И это он тоже знает.
Под высоким безумным небом, опаляемым безжалостным светилом, в недра мудрой могучей реки уходит лодка. В ней он и она. В белоснежных, пропитанных кровью, одеждах. Лодка Харона скрывается в бездне вечности.
О фильме
Инстинкты и чувство, которое Иван Вырыпаев исследует смело и даже дерзко, живет в глубине каждого мужчины и каждой женщины.
Это новое российское кино о любви, нежданной и беспощадной, почти животной. Фильм призводит сильнейшее эмоциональное воздействие на зрителя.
Это история из жизни простых российских людей с запоминающимися диалогами, которые наверняка разойдутся на цитаты.
Это драматичная и проникновенная история любви и ревности, двух самых сильных, самых мощных антропологических чувств, раскрывается в образах молодых людей.
Каждый найдет в этом фильме что-то свое. Ищущий острых ощущений — захватывающую любовную и криминальную интригу, а ценитель эстетики увидит настоящее художественное произведение искусства.
«Эйфория» — еще одна попытка раскрыть тайну неразгаданной души.
Главная роль – у зрителя
Российская газета | Как мне показалось, стилистика вашей картины отличается от принципов, что исповедует Театр.doc. В сюжете есть нечто вневременное, мифологическое.
Иван Вырыпаев | На самом деле принципы общие. Это попытка исследовать пространство трагедии. Хотя трагедия в наши дни невозможна – она возможна только в гармоничном обществе. Да и вообще высокий жанр ушел вместе с Шекспиром и Мольером. Но и постмодернизм – построение одного за счет другого – уже надоел, стал выхолощенным, бессмысленным. И искусство все равно придет к истокам, к чистому жанру. Или погибнет, потому что нет иного выбора. То, что мы сделали, – абсолютно жанровое кино. Мы пытались применить закон трагедии к нынешней жизни. Не имитировать его, не пытаться воссоздать то, что воссоздать невозможно, а исследовать.
РГ | Получилось, с вашей точки зрения?
Вырыпаев | Я не могу сказать, что фильм получился, но какой-то результат есть – хотя бы в том, что мы теперь можем понять, куда идти дальше. И плюс, и минус картины в том, что мы заставляем зрителей принципиально по-новому смотреть кино. Фильм сконструирован блоками, где довлеет не бытовая, а художественная логика. И если не попасть на эту волну, то можно вообще ничего в картине не понять: все в ней покажется чудовищным, жестоким, натуралистичным или лживо условным. И есть люди, очень умные, которые просто не попали на эту волну. Но и жанр диктовал свои условия. Есть в фильме места, которые мне не нравятся, но я их оставил, потому что так требует жанр. А есть кадры, которые мне кажутся прекрасными, но пришлось их выбросить.
РГ | Например?
Вырыпаев | Приходится отказываться от личных ощущений. Личные ощущения определяют работу над сценарием, с актерами на съемке – а дальше идет монтаж, и он требует: вот этот кадр должен стоять тут, и нигде больше. Мне кадр может не нравиться, но нет ему замены – и я его вынужден поставить. Весь фильм выстроен как организация его восприятия зрителем. Если “Андрея Рублева” Тарковского показать в пустом зале, это все равно произведение искусства. Если показать так наш фильм, он не будет искусством. В нем два героя: фильм и зритель. Он, как и мои спектакли “Кислород” и “Бытие”, существует только в связке с публикой. Это можно считать уязвимостью фильма: он сильно зависит от зрителя. Если из пятисот человек в зале триста не попали на волну картины, то она провалится и для оставшихся двухсот. У этого фильма нет “среднего зрителя”: есть те, кто его ненавидит, и те, кто его любит. Мы это прекрасно понимали и на это шли.
Придавленные богом
РГ | Вы предложили очень радикальный язык и даже нарушаете некоторые священные каноны кино. На это немногие отваживаются. Например, в картине рекордное количество затемнений, и она напоминает оживший слайд-фильм.
Вырыпаев | Это было бы очень здорово…
РГ | Действие дается вспышками, каждая статична, но врезается в душу, как живописная картина.
Вырыпаев | Если все воспринимается так, как вы говорите, то я счастлив: мы именно так фильм и делали, и значит, не зря работали. Я даже говорил оператору: надо снять так, чтобы каждый кадр можно было отправить на конкурс короткометражек и выиграть приз. Но из этих кадров составляется фильм. В принципе так устроены пьесы Шекспира – я не предложил ничего нового. Я вообще питаю глупую надежду, что у нас возможен такой нео-неоклассицизм. Хотелось сделать классическую структуру, где, как в “Макбете”, любая сцена включена в цепочку сцен, но существует и сама по себе как маленькое законченное произведение. Мы к этому стремились, но сказать, что все кадры получились таким произведением, я, к сожалению, не могу. И боюсь, иногда эта система не работает.
РГ | Я давно не видел такой осмысленной, такой ансамблевой операторской работы, как у Андрея Найденова.
Вырыпаев | Обычно в сценарии пишут: герой идет по белой дороге. У нас же написано так: “Белая дорога” – и точка. Другая сцена: “Герой идет”. Это разные сцены. Мы создаем миф, притчу, погружаем наших несчастных героев в пространство, которое специально преувеличиваем. Все должно быть так, словно огромный бог своим животом лег на землю – и придавил ее. Здесь для зрителя все имеет значение, только герои этого не замечают – так устроен фильм.
РГ | У вас – как в музыке: рефрены, лейтмотивы. Лодка, плывущая в звездной воде, дана дважды: как ожидание и как исход драмы.
Вырыпаев | На самом деле мы таких кадров сделали значительно больше. Где-то они получились, где-то – нет. Например, солнце между двух домов. Мы долго выбирали место, чтобы был именно этот эффект.
РГ | Но такой перфекционизм в кино часто недостижим – техника изготовления фильма груба. Вас она часто ставила в тупик, разочаровывала, не давала выполнить задуманное?
Вырыпаев | Часто. Ты очень зависишь от всего – от техники, финансов, объектива, камеры, ветра… Например, у нас был 14-метровый операторский кран, но из-за сильного ветра его пришлось сократить – шла вибрация камеры.
РГ | Картину начинает и заканчивает слепой, несущийся на мотоцикле поперек дорог. Какую роль вы отводите этому персонажу?
Вырыпаев | В сценарии была чисто бытовая сцена: деревенские мальчишки посадили слепого на мотоцикл и пустили его по дороге. Потом он появлялся еще много раз, причем были сняты очень хорошие сцены. А сели монтировать – задумались: кто же это у нас такой? Он ведь был конкретным персонажем, а вовсе не метафорой. Но мы от него оставили только начало и финал – получился как бы круг: этот герой так никуда и не приедет.
Лодки тонут не первый год
РГ | Музыка в фильме удивительным образом соединила в себе мотивы русской гармошки и бандонеона Астора Пьяццолы. Это так задумано или просто мне померещилось?
Вырыпаев | Нет, не померещилось. Пьяццола так мощно влез в культуру баянного звука, что теперь любой перебор клавиш нас всегда будет отправлять к нему – он стал как бы монополистом этих звучаний. Наш композитор Айдар Гайнуллин – известный в мире баянист, серьезный музыкант, ученик Ростроповича, окончил Гнесинку, играет классические произведения.
РГ | Мне как раз нравится, что музыка вызывает ассоциации с Пьяццолой – это выводит фильм на более общие горизонты. Он рассказывает очень русскую историю, которая одновременно универсальна.
Вырыпаев | Вначале была идея не писать оригинальную музыку, а взять моего любимого Шостаковича и сыграть его по-деревенски, на баяне: упс – апс – упс – апс! Попробовали – не получилось: сразу возник пафос. Потому что это – глыба, которая все сметает на своем пути. В любом исполнении – хоть на ложках.
РГ | Говорят, на “Кинотавре” фильм вызвал род скандала: все расслоилось, мнения были полярными. В чем вас обвиняли?
Вырыпаев | Мы не так самолюбивы, чтобы не принимать критику. Она для нас интересна и важна. Но судить картину надо по законам, по которым она сделана. А кинокритики так устроены, что они не столько смотрят, сколько обдумывают, на какую полку определить фильм. Ага, думают они, лодка – это Джармуш, дерево – это Тарковский. Но это и не Джармуш и не Тарковский. В результате я видел измученных людей. Ко мне подошел приятель и сказал: я знаю, что это плохое кино, но – плакал. Только зачем ты взял все эти штампы? Я подумал: бедный, он час времени потратил на противоборство с фильмом вместо того, чтобы его просто смотреть. Все это и породило у людей некое возмущение. Если бы фильм провалился – им было бы проще. Но он, наоборот, взбудоражил. Друзья ссорились из-за него!
РГ | Мне кажется, фильм требует абсолютно открытого восприятия.
Вырыпаев | Строго говоря, в искусстве уже было все. И лодки плавают и тонут не только у Джармуша, Звягинцева и у нас, а еще в тысячах картин. Чтобы найти первого режиссера, утопившего лодку, нужно провести серьезную работу.
Я не уводил чужих жен
РГ | После театра вас сильно разочаровало кино? Осталось желание им заниматься в дальнейшем?
Вырыпаев | Я думаю сделать еще одну картину – потому, что хочется доделать все те вещи, о которых мы говорили. Точнее сконструировать фильм. Есть одна идея, я ее разрабатываю, и если все будет хорошо, следующим летом начну снимать. А сейчас ставлю спектакль в театре – это гораздо труднее, чем делать кино.
РГ | Вы действительно считаете, что кино снимать легче?
Вырыпаев | Кино сложно снимать физически, зато любой ляп можно припрятать. В театре же ты лицом к лицу со зрителем, и ни музыка, ни свет ничего спрятать не могут.
РГ | К тому же на втором спектакле вы можете скорректировать то, что не получилось на первом.
Вырыпаев | Да, и это тоже большой плюс театра. Мы четыре года играем спектакль – и все четыре года его корректируем. А здесь в Венеции я даже не очень волнуюсь, потому что уже ничего не могу поправить.
РГ | Вас даже не волнует судьба “Золотого льва”?
Вырыпаев | Я бывал в жюри и знаю, как там все решается. И сколько плохих фильмов получают премии, и сколько достойных ее не получают. Так что тратить на это нервы бессмысленно.
РГ | Как сложится прокат фильма?
Вырыпаев | Вот это нам очень важно! 5 октября фильм выходит значительным тиражом в 150 копий, и хочется, чтобы люди его посмотрели. Потому что продюсеры других картин, увидев, что этот идет успешно, тоже начнут снимать серьезное кино.
РГ | Кто из театральных и кинематографических режиссеров для вас наиболее авторитетны?
Вырыпаев | Петр Наумович Фоменко, Кама Гинкас. Мой учитель Вячеслав Кокорин, выдающийся режиссер. И, как бы это странно ни звучало сегодня, – Константин Сергеевич Станиславский.
РГ | Сейчас очень принято от него отрекаться.
Вырыпаев | Я же занимаюсь совершенно традиционным театром! А в кино – Тарковский, Параджанов, Феллини, Тарантино. А кумир мой сегодня – Вонг Кар-вай. Его “2046” то, из-за чего я решил заниматься кино. Потому что понял, что это возможно – так говорить со зрителем с точки зрения живописи.
РГ | Венецианский фестиваль может открыть вашей картине дорогу на мировой экран.
Вырыпаев | Венеция нам очень помогла, ведь денег на рекламу у нас нет. Думаю, то, что мы здесь, – уже победа. И огромное счастье.
РГ | И последнее: по слухам, фабула вашей картины навеяна какими-то коллизиями вашей личной жизни – это действительно так?
Вырыпаев | Это для меня что-то новенькое. Ну правда: я никого не убивал, не уводил чужих жен, не участвовал в любовном треугольнике. Более того, у меня гармоничная любовная жизнь, прекрасная жена и замечательная семья. Я вообще думаю, что художник должен стоять как можно дальше от своих произведений, а иначе будет “исповедалка”.
[ оригинал ]
